Неточные совпадения
Русский мужик сметлив и умен: он понял скоро, что барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, — этого еще не смыслит, говорит как-то чересчур грамотно и затейливо, мужику невдолбеж и не в
науку.
Он перевелся из другого города в пятый класс; уже третий год, восхищая учителей успехами в
науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не
русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
— «
Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит, как лиса виноград? «Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями
науки, искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…
Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому, и по
русскому способу, без всякой
науки, и приобрел авторитет у обоих князей.
Русские социологи 70-х годов XIX века, критиковавшие натурализм в социальных
науках, утверждали субъективный метод в социологии и этим вызывали насмешки марксистов, которые считали себя объективистами, хотя и ошибочно [Н. Михайловский и П. Лавров.].
Горький, как типичный
русский интеллигент, воспринял европейскую
науку слишком по-русски и поклонился ей по-восточному, а не по-западному, как никогда не поклоняется тот, кто создает
науку.
— Вы, милостивый государь, войдите в мое положение… Посудите сами, какую, ну, какую, скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего, скажите, между этой энциклопедией и
русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию… скажу более —
науку?
Лопухов был какой человек? в гимназии по — французски не выучивались, а по — немецки выучивались склонять der, die, das с небольшими ошибками; а поступивши в Академию, Лопухов скоро увидел, что на
русском языке далеко не уедешь в
науке: он взял французский словарь, да какие случились французские книжонки, а случились...
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке;
русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом
науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем
русским, оставались в самом деле невероятно больше
русскими, чем дворовые оставались мужиками, то тем больше
русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались
науками по французским и немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
Меня любили отдельные люди, иногда даже восторгались мной, но мне всегда казалось, что меня не любило «общественное мнение», не любило светское общество, потом не любили марксисты, не любили широкие круги
русской интеллигенции, не любили политические деятели, не любили представители официальной академической философии и
науки, не любили литературные круги, не любили церковные круги.
Присутствие в группе высланных людей
науки, профессоров дало возможность основать в Берлине
Русский научный институт.
Провидение до сего времени хранило
Русскую Церковь, и она не была вовлечена в тот процесс, происходящий в Европе, результатом которого стала дехристианизация в
науке и в гражданском обществе.
Щапов думал, что
русский народ — реалист, а не идеалист и имеет прирожденную склонность к естествознанию и технике, к
наукам, имеющим практически полезные результаты.
Вопрос об этом влиянии не надо оспаривать; оно возникает из того примера, который показывает
Русская Церковь, из ее доктрины, прочно основанной на церковной
науке, от которой так далек римский католицизм, с заложенным в нем принципом разрушения и со своей
наукой, враждебной вере…
Историк умственного развития России Щапов, близкий идеям Писарева, считал идеалистическую философию и эстетику аристократическими и признавал демократическими естественные
науки [А. Щапов. «Социально-педагогические условия умственного развития
русского народа».].
Курьез в печальной истории
русского просвещения, что министр народного просвещения кн. Ширинский-Шихматов, упразднивший в 50-е годы преподавание философии, рекламировал естественные
науки, которые представлялись ему политически нейтральными, философские же
науки представлялись источником вольномыслия.
Оправдание культуры. Различение культуры и цивилизации. Культура конца.
Русский нигилизм: Добролюбов, Писарев. Аскетические, эсхатологические и моралистические элементы в нигилизме. Культ естественных
наук. Противоречие между принципом личности и материализмом. Противоположение совершенной культуры и совершенной жизни. Л. Толстой. Опрощение Толстого и Руссо. К. Леонтьев и его отношение к культуре.
Особенно благодаря тому, что
Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря тому, что она не отрицала разум, как это делала Римская Церковь, и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно быть сделано единственной основой
науки в России — и самими
русскими».
Интересно отметить, что
русскую историческую
науку разрабатывали, главным образом, западники, а не славянофилы.
Между тем как Петр Великий говорил, что
русский народ способен к
науке и умственной деятельности, как все народы.
«Где, в каком углу современного Запада найдете вы такие группы отшельников мысли, схимников
науки, фанатиков убеждений, у которых седеют волосы, а стремления вечно юны?» Это и есть
русская интеллигенция.
Баадер предлагает, чтобы несколько
русских приехало в Мюнхен учиться и слушать его лекции, чтобы «заполнить пробел, который существует как в России, так и на Западе, послужить примером для Запада и доказать ему (что еще не сделано), что истинная
наука не существует без веры и что истинная вера не может существовать без
науки».
Если Мари в Москве учили профессора разным
наукам и она читала в подлинниках «Божественную комедию» Данта и «Манфреда» Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по
русским журналам.
— Генияльная натура, доложу я вам, — перебил Горехвастов, —
науки не требует, потому что до всего собственным умом доходит. Спросите, например, меня… ну, о чем хотите! на все ответ дам, потому что это у меня
русское, врожденное! А потому я никогда и не знал, что такое горе!
Правду ты сказал: есть у вас и культура, и
наука, и искусство, и свободные учреждения, [Со стороны
русского мальчика этот способ выражаться еще неестественнее, но, опять повторяю, в сновидении нет ничего невозможного.
Родители сами отступились от воспитания, полагая, что все их заботы кончаются тем, чтоб, положась на рекомендацию добрых приятелей, нанять француза Пуле, для обучения французской литературе и другим
наукам; далее немца Шмита, потому что это принято — учиться, но отнюдь не выучиваться по-немецки; наконец,
русского учителя Ивана Иваныча.
С детства опекуны воспитывали Милана в Париже, где он не столько изучал
науки, сколько веселился. Докняжив до 21 года, Милан задумал жениться, и ему подсватали бессарабскую красавицу с огромным состоянием, дочь
русского полковника Наталью Кешко.
Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без
русского человека слишком возможно, без
науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете!
— После назначения министром народного просвещения князя П.А.Ширинского-Шихматова (1790—1853) философия была совсем исключена из программ
русских университетов, а чтение курсов логики и психологии было поручено докторам богословских
наук.].
— Отлично — что и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и
науку и свистопляску — все понимал! А историю
русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
На ее морщинистом лице, хранившем следы былой красивости, неизменно лежало брюзгливо-жадное выражение [Настоящие 13 отрывков составляют лишь часть дополнений и разночтений, выявленных нами сверкой печатного текста «Мелкого беса» с текстом рукописным, xранящимся в Институте
русской литературы Академии
Наук СССР, в архиве Ф. К. Сологуба.
Было время, я ей нравился: но, во-первых, я для нее слишком легкомысленный молодой человек, а ты существо серьезное, ты нравственно и физически опрятная личность, ты… постой, я не кончил, ты добросовестно-умеренный энтузиаст, истый представитель тех жрецов
науки, которыми, — нет, не которыми, — коими столь справедливо гордится класс среднего
русского дворянства!
По своим обязанностям репортера я попал на самые боевые пункты этой ученой трагикомедии и был au courant [в курсе (франц.).]
русской доброй
науки.
Изобрел ли Биндасов на месте это последнее наименование, перешло ли оно к нему из других рук, только оно, по-видимому, очень понравилось двум тут же стоявшим благороднейшим молодым людям, изучавшим естественные
науки, ибо несколько дней спустя оно уже появилось в
русском периодическом листке, издававшемся в то время в Гейдельберге под заглавием:"А toyt venant je crache!" — или:"Бог не выдаст, свинья не съест".
— Да послушай, Литвинов, — заговорил наконец Бамбаев, — здесь не один только Губарев, здесь целая фаланга отличнейших, умнейших молодых людей,
русских — и все занимаются естественными
науками, все с такими благороднейшими убеждениями! Помилуй, ты для них хоть останься. Здесь есть, например, некто… эх! фамилию забыл! но это просто гений!
Вот с какими мнениями столкнулся г. Павлов даже в почтенных представителях
русской критики, не говоря уже о тех, которые благомыслящими людьми обвиняются в презрении к
науке и в отрицании всего высокого!
Охотник мечтать о дарованиях и талантах, погибших в разных
русских людях от крепостного права, имел бы хорошую задачу расчислить, каких степеней и положений мог достичь Патрикей на поприще дипломатии или
науки, но я не знаю, предпочел ли бы Патрикей Семеныч всякий блестящий путь тому, что считал своим призванием: быть верным слугой своей великодушной княгине.
Кошихин с негодованием говорит о том, что бояре
русские боятся посылать детей своих «для
науки в иноземные государства» (Кошихин, IV, 24).
Оно как будто не замечает их и, кажется, ждет применения микроскопа к рассматриванию богатых вкладов
русских ученых в общую сокровищницу
науки.
Все отдавали справедливость его тщательности в издании памятников, красноречию и плавности слога в его учебниках, ловкости рассказа о событиях новой
русской истории; но отзывы о нем, сколько мы знаем, вовсе не были таковы, как отзывы о разных наших ученых, двигающих
науку вперед.
— «Опыт решения социального вопроса по последним данным
науки и на основании указаний практики, поскольку он касается всего человечества вообще,
русского народа в частности и приисков в особенности…»
Я преодолевал
науки с величайшим трудом, особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно-гибкий
русский язык.
Едва только кончилась беспримерная в летописях мира борьба, в которой
русская доблесть и верность стояла против соединенных усилий могущественных держав Запада, вспомоществуемых
наукою, искусством, богатством средств, опытностию на морях и всею их военного и гражданскою организацией, — едва кончилась эта внешняя борьба под
русскою Троею — Севастополем, как началась новая борьба — внутренняя — с пороками и злоупотреблениями, скрывавшимися доселе под покровом тайны в стенах канцелярий и во мраке судейских архивов.
Соглашаясь, что в России еще мало распространены знания, г. Жеребцов не придает, впрочем, большого значения этому обстоятельству: он находит, что
русские и без
науки умны.
Понятен для нас и тот подбор ученых историков, юристов и пр., какой сделал г. Жеребцов, говоря о
русской литературе и
науке.
Ведь это можно в насмешку повторять слова щедринской талантливой натуры, что «
русский человек без
науки все
науки прошел», в насмешку можно сказать, что г. Кокорев, не имея никаких познаний, внезапно написал гениальное сочинение о предмете, который от других обыкновенно требует продолжительных занятий и серьезного изучения.
И вслед за этим, через две страницы, г. Жеребцов восклицает: «Вот что, по нашему мнению, должно понимать под именем народности в
науке, провозглашенной старою
русскою партией и навлекшей на нее столько насмешек со стороны приверженцев космополитизма» (стр. 550).
Не говоря о точке зрения Посошкова, которая, может быть, не совсем удовлетворит требованиям живой народной
науки, заметим здесь только о том, как в этом случае простой здравый смысл
русского человека сошелся с результатами, добытыми наконец в многолетних опытах и исследованиях людей ученых.
Ломоносов много сделал для успехов
науки в России: он положил основание
русскому естествоведению, он первый составил довольно стройную систему
науки о языке; но в отношении к общественному значению литературы он не сделал ничего.